«Я хочу тебя видеть». И ни словом больше. Раньше этого было вполне достаточно для того, чтобы увидеться, раньше эти слова не требовали излишних объяснений, раньше не было нужды в пространных изречениях, дабы их не поняли превратно, дабы их не поняли так, как не следует понять. Чего они боялись теперь? Осуждения обществом. Непонимания со стороны близких. Гнета собственных ошибок, пороков и грехов. Это отличало их нынешнюю жизнь, от времени, когда они были студентами Хогвартса и никто не осудил бы их за то, что Миллисент могла посреди ночи заявиться в спальню мальчишек, чтобы растормошить мирно спящего Забини. Теперь все было иначе. Теперь она обязана была чинно предупредить его о своем визите не позднее, чем за два дня, а затем подтвердить этот визит еще одним письмом и было бы прекрасно, если бы в дом Забини незамужняя Бэгнольд явилась под руку с братом или отцом. Чрезмерный формализм сводил с ума, но после истории с Ноттом за ней наблюдало слишком много глаз, чтобы Миллисент могла беспрепятственно посещать другого мужчину в полном одиночестве. Весь чистокровный мир знал, что она ему как сестра, что ее привязанность – не след пагубной страсти, а вполне осознанное и прочувствованное ощущение сестринской привязанности, привязанности, которую Миллисент никогда не испытывала в отношении своего брата, потому что он слишком часто ее предавал. Но этого нельзя было объяснить. После десятков компрометирующих фотографий с Ричардом Ноттом, после многочисленных запечатленных с ним встреч, Бэгнольд была под слишком большим подозрением и слишком большим вопросом для чистокровного общества, чтобы позволить ей делать то, что она хочет делать. А она хотела видеть Азазеля. Хотела видеть его сейчас, хотела, потому что это было ей нужно как никогда раньше. Повод для встречи было придумать несложно. Повод такой, чтобы это не вызвало лишних разговоров, вопросов и подозрений. Какие могут быть претензии, если Миллисент решается посетить госпиталь Святого Мунго? Какие вообще могут быть претензии к волшебнице, которая тщательно и чутко следит за своим здоровьем в то время как работа в отделе обеспечения магического правопорядка раз за разом оставляет на ее теле все новые и новые раны. Бэгнольд знала, что ей не нужно будет пояснять цель визита. Короткая записка для матери, вспышка каминной сети и знакомые коридоры больницы, которую Миллисент помнила слишком хорошо для образцовой леди.

- Мистер Забини сейчас занят, госпожа Бэгнольд, - монотонный голос медсестры отчего-то ощутимо бьет по ушам и Миллисент болезненно морщится, зажимая пальцами запястья. Смотрит на совсем юную девушку очень внимательно и ждет продолжения ее монолога, который неизменно все равно приведет волшебницу ко встрече с Азазелем, - Но Вы можете встретиться с другим врачом, или же дождаться мистера Забини у него в кабинете, если это будет Вам угодно, - Миллисент задумчиво кивает и неторопливо следует за медсестрой, что ключом открывает ей дверь просторного светлого кабинета и оставляет ее одну. Волшебница на какое-то время застывает у входа, пытаясь привыкнуть к уже знакомому убранству кабинету Азазеля, а затем захлопывает за собой дверь и медленно проходит по комнате, проводя тонкими пальцами в темных перчатках по предметам интерьера – холодное дерево стола, спинка стула, внушительный шкаф и несколько полок. Миллисент улыбается, присаживается на край его рабочего стола и задумчиво стягивает перчатки с рук, а затем снимает с плеч мантию, небрежно вешая и то, и другое на спинку кресла. Замирает, прикрывает на мгновение глаза, а затем обводит придирчивым взглядом хаотично разбросанные по кабинету вещи. Азазель никогда не отличался свойственной англичанам педантичностью и за годы он не изменился. Глаза натыкаются на письмо, одиноко лежащее на письменном столе, совсем не сразу. Прежде Миллисент успевает поставить на место среди прочих большой фолиант по медицинской магии, взмахом палочки стереть пыль с полок, расставить чернильницы и перья на столе. Рука коснется пергамента с родовым гербом Забини непроизвольно и Бэгнольд даже не скажет с точностью и уверенностью, почему она решит его прочесть. У девушки не было пагубной привычки читать чужую корреспонденцию и уж конечно же, она гнушалась чтением переписки между членами семьи. Но как бы там ни было, а сейчас все случилось иначе и случилось, быть может, по самому велению судьбы. Ведь кто знает, когда в самом деле довелось бы Миллисент узнать то, что она хотела бы знать, если бы не эта роковая случайность.

«…В довершении своего письма хочу сказать, что я не возражаю против твоего брака с Миллисент Бэгнольд. Мы обсуждали эту вероятность с ее матерью, она выполнила свою часть договора и ты можешь беспрепятственно заключить с ней брачный союз, если тебе не помешают слухи о ней и мистере Нотте, разлетевшиеся подобно лесному пожару по Лондону в последние несколько месяцев. Если ты действительно этого хочешь, если это имеет для тебя столь принципиальное значение, я одобряю твое решение, потому что хочу, чтобы ты был счастлив. С искренней любовью, твоя мама»

Она успела несколько раз пробежаться глазами по аккуратно выведенным словам, прежде чем письмо против воли выпало из ослабевших рук. Нахлынувшее на мгновение непонимание было сравнимо с ледяной водой, вылитой на Миллисент сию секунду. Одолевшую в мгновение ока дурноту, Бэгнольд подавила, опустившись в кресло Азазеля. И в момент, когда волшебница было подумала, что ей будет лучше уйти, дверь кабинета раскрылась. Раскрылась также широко, как мгновение назад перед Миллисент раскрылась чужая тайна. Тайна, грозившая изменить очень многое.

Она хотела бы спросить его, почему он ничего ей не сказал. Она хотела бы спросить его, почему он молчал все это время. Она хотела бы спросить его об очень-очень многом, потому что история становления их отношений такими, какие они есть сейчас, была сложной и продолжительной и Миллисент желала бы знать, желала бы быть в курсе того, что он смотрит на эти самые отношения под совсем другим углом, как мужчина, а не как брат. Это изменило бы слишком многое, это, возможно, изменило бы ее жизнь, потому что не имея возможности выйти замуж за Нотта, Миллисент была вынуждена быть с другим, носить на пальце кольцо другого, быть супругой другого и если бы она знала, если бы у нее был выбор, то больше всего на свете она хотела бы, чтобы это был Азазель. Потому что в ее жизни не было другого мужчины, который знал бы ее так хорошо, который был с ней на протяжении всего времени, что она в нем нуждалась. И если Бэгнольд и могла доверять кому-то, если Бэгнольд и могла любить кого-то еще кроме Ричарда, то этим кем-то был Забини. Почему не сказал? Почему утаил? Почему не признался ей? Почему? Миллисент бы сумела понять, Миллисент бы сумела принять и не ощущала бы той обиды, что чувствовала сейчас. А ей было обидно от того, что за годы их общения, когда она прибегала к нему в дом без спроса и разрешения, он так и не сказал ей того, что было бы значимо для них обоих. Не хотел мешать, зная о ее отношениях с Ноттом? Не хотел ввергать ее в непонимание и сомнения? Не хотел тревожить? Миллисент не понимала, Миллисент не хотела понимать, потому что своим молчанием он лишил ее права выбора. Стоило ему рассказать ей об этом раньше, и сейчас Бэгнольд не сходила бы с ума в безумии собственной слепой ярости от того, что ее выдают за другого. Стоило ему рассказать ей об этом раньше и сейчас Бэгнольд не чувствовала бы жгучих слез на щеках, когда примеряла свадебное платье, потому что ее замужество за Азазелем не казалось бы чудовищной ошибкой, потому что ее замужество за Азазелем не претило бы ей столь сильно как перспектива прожить жизнь с тем, кого она не знала, но кого никогда не смогла бы полюбить, потому что уже сейчас ненавидела всем сердцем. Почему? Почему ты не сказал мне? Этот вопрос немым восклицанием читался в посеревших от непонимания, сомнений и десятков вопросов глазах. Она верила в то, что у Азазеля были причины для этого. Она всегда ему верила. Она даже отчасти понимала его, потому что о подобном не заявишь вот так просто, особенно когда знаешь слишком многое о личной жизни и чувствах человека к другому. Но Миллисент всегда доверялась Забини. Даже в самых-самых сокровенных тайнах она сознавалась ему, пусть и не сразу. Чего ей стоило много лет назад переступить через свою гордыню и свои сомнения, чтобы рассказать ему, кто оставил на ее коже тот самый шрам, что и по сей день болезненно ныл в самые неподходящие моменты. Чего ей стоило, глотая слезы, рассказывать о том, что делает с нею Нотт в попытках утвердить свою власть над женщиной, которая итак принадлежала ему безраздельно. Но она доверилась ему тогда, доверялась раньше и доверялась сейчас, потому что в противном случае ее бы здесь не было. Она нуждалась в Азазеле, нуждалась в разговорах и встречах с ним, нуждалась в его хриплом смехе, нуждалась, потому что любила, пусть даже не так, как он этого ожидал. Так для чего было молчать? Почему нельзя было рассказать все? Она бы поняла, она бы приняла, она бы не осудила. Как можно было судить человека за его чувства? Как можно было судить человека, если ты сама все эти годы была настолько слепа, что не замечала его чувств, зацикливаясь только на своем собственном восприятии, на своих собственных эмоциях, на своей собственной привязанности? Миллисент не знала, что ей следует сказать. Миллисент не знала, что ей следует сделать, потому что впервые за все время общения с Забини, волшебница ощутила себя также, как тогда в поезде, когда новая, противоестественная ситуация не давала дышать полной грудью, не давала сказать то, что хотелось сказать, не давала свободно думать.

Она обнимает его мягко, робко, почти нерешительно, потому что рядом с Забини может позволить себе простые человеческие эмоции и чувства, не требующие чрезмерного проявления привычной в рамках рабочих вопросов и службы Министерству Магии жесткости. Миллисент улыбается. В смятении собственных чувств и мыслей она все равно улыбается, потому что радость от встречи не могут перебить никакие сомнения и никакое непонимание. Она слишком скучала, она слишком нуждалась в нем, чтобы сейчас вот так просто разрушить все то, что их связывало, связывает и будет связывать, потому что Бэгнольд умела быть верной, умела быть благодарной, умела любить искренне и глубоко. Иные сказали бы, что она обманывает себя и его, иные сказали бы, что любовь бывает лишь одного формата и эта любовь между мужчиной и женщиной не имеет вариаций, но это не так, Миллисент это знала. Знала, потому что долгие годы без памяти любила Нотта, растворяясь в нем и больше всего на свете желая быть рядом, зная, что любовь к нему та самая, которую ей должно испытывать. Знала, потому что долгие годы начинала задыхаться, если рядом с нею не было Азазеля, который владел ее тайнами, секретами ее души и мыслями абсолютно, безраздельно и всецело, потому что его она любила ничуть не меньше, пусть даже иначе, чем ей было должно. Могли ли ее осудить за это? Могли ли понять? Миллисент не знала. Она не знала, что ей делать теперь, когда понимала, что мужчина смотрит на нее иначе.

Бэгнольд присаживается на диван непривычно аккуратно. Не садится, поджав под себя ноги, не ложится на него в вольной позе, как это бывало с нею нередко в обществе Забини, а аккуратно присаживается на край, скрещивая руки на груди и беспокойным взглядом скользя по лицу мужчины, - Я представляю. Уж слишком часто твои клиенты встречаются со мной на поле боя почти сразу после твоих сеансов, давая мне возможность в полной мере осознать всю степень тяжесть твоей работы, - она тихо, принужденно смеется, думая, что ей следует делать дальше. Она могла бы молчать и делать вид, что все в порядке, но это было бы для нее слишком. Слишком лицемерно для женщины, привыкшей быть откровенной с тем, кому доверяла и в ком никогда не сомневалась, - Азазель, - она редко называет его по имени. В минуты непринужденного легкого общения предпочитает показательное «Забини», в редкие моменты ссор формализованное «мистер Забини» и лишь в самые ответственные моменты «Азазель». Миллисент не взялась бы объяснить причину подобного предпочтения, но это было именно так и не иначе, так что нынешнее обращение против воли должно было впечатлить мужчину и привлечь его внимание, - Я… Знаю. Мне не следовало… - она кусает губы в тревоге, а затем срывается с места и проходит в беспокойстве по просторному кабинету, избегая взгляда мужчины, - Привычно, я не читаю чужих писем, - взмах волшебной палочкой и письмо небрежно ложится перед Забини, - Почему ты ничего мне не сказал?

Миллисент смотрит на него выжидающе, требовательно, где-то даже жестко. Ей вдруг становится обидно от того, что он не смог довериться ей, не смог рассказать того, что касалось их обоих, не смог поведать о том, что могло бы значительно и ощутимо изменить ее жизнь, не вынуждая выходить замуж за того, кого она не знала и не хотела знать просто потому что брак по принуждению, брак ради сохранения своего доброго имени и доброго имени семьи был ей настолько чужд, что Бэгнольд задыхалась от одной мысли и с трудом смотрела на вероятного будущего мужа, настолько он был ей противен. А Забини знал, знал от первого и до последнего момента, что она сходит с ума от перспективы заключения этого союза и молчал, не желал ничего менять и ничего делать, хотя прекрасно понимал, что мог бы. Не хотел мешать ее счастью? Боялся? Знал, что она любит Нотта? Жалкие оправдания, не впечатляющие мысли, потому что Забини не мог не знать, что не имея возможности стать супругой Ричарда, она предпочла бы Азазеля любому другому мужчине. Любому, не говоря уже о том, кто видел в ней лишь выгодную партию, пустоголовую покорную воле мужа девицу. Но владея информацией, заведомо зная о том, что происходит в ее жизни и о том, как это можно изменить, он ничего не сделал. Не захотел. Не стал даже пытаться. Что чувствовала Миллисент помимо жгучей обиды, терзающей сердце? Разочарование. Сомнения. В нем, в самом себе, в том, что происходит. Но Бэгнольд покорно и терпеливо ждала от него ответа, ждала тех самых слов, что станут объяснением его поступка, если можно было назвать таким образом годы его молчания о том, что она имела право знать. И это должны были быть очень убедительные слова, слова, которые не станут глупой банальностью, жалким оправданием собственной слабости. Она не могла этого понять и простить не смогла бы тоже. Ненавидела нареченного ей в супруги уже сейчас и знала, что могла бы этого избежать, если бы Азазель был достаточно уверен в ней и рассказал бы правду. Быть может, Бэгнольд и была виновата сама, быть может это ее вина, что она все эти годы не замечала, не видела того, что он испытывает. Не оказалась достаточно проницательной для того, чтобы увидеть его внимание, его любовь, будучи зацикленной на своих отношениях с Ноттом – с мужчиной, который если и любил ее, этой любовью ломал ее жизнь, терзал ее сердце, рвал на куски душу. Азазель всегда вел себя с нею иначе, Азазель всегда был рядом, Азазель никогда не смел обижать ее, причинять ей боль, заставлять ее чувствовать то, чего она не хотела бы чувствовать рядом с мужчиной. Азазель был ее опорой в моменты, когда не хватало сил. Азазель был. В то время как ни брата, ни Нотта, ни родителей, никого другого рядом не было. И что теперь? А теперь все было по-другому. Теперь Миллисент не взялась бы сказать, во что ей следует верить, а во что нет. Теперь Миллисент сомневалась в каждом его жесте, в каждом его в слове, в каждом его поступке. Что было правдой, а что нет? Что он делал ради нее, а что ради собственного спокойствия? И почему, почему дементор подери, он не мог сказать ей того, что она хотела бы знать, почему он не мог сказать ей того, что могло спасти ее от брака с тем, кого она заведомо ненавидела, от брака с тем, кто будет истязать ее своей глупой навязчивостью, ограниченностью, ханжеством? Миллисент готова была кричать от непонимания, топать ногами и требовать ответа, как она, бывало делала, когда ей было не более трех лет. Но волшебница стоит посреди комнаты – беспомощная, слабая, тихая и взирает на Азазеля исподлобья, желая услышать его оправдания просто потому что больше она ни на что не способна. Не привычная слушать чужого глупого невнятного лепета, не привычная слушать чужих оправданий и слов, Миллисент сейчас ждала от Забини именно этого, заведомо зная, что никакое из его слов не спасет ситуацию, никакое из его слов не объяснит поступка, за который Бэгнольд неизменно станет его винить.

- Нет, не сотрешь, - жестко отрезала Миллисент, неспешно прогуливаясь по кабинету со скрещенными на груди руками. Он слишком многое на себя брал и слишком многого ожидал. За годы общения с Бэгнольд, он уже должен был усвоить, что больше всего на свете она ненавидит, когда решают за нее, когда лишают ее права выбора, когда якобы избавляют ее от проблем, но вместо этого просто ставят в тупиковую ситуацию. И если Забини вдруг решил, что она позволит ему сделать это снова – он и правда не знал о ней ровным счетом ничего и это больно било по самолюбие и по чувствам, остававшимся все это время неизменными, - Ты итак берешь на себя слишком, неприлично много. Решаешь за нас обоих, возможно, много лет, принимаешь решения, которые могли бы изменить наши жизни к лучшему и даже не ставишь меня в известность, - она тяжело выдыхает и опускается в кресло, пальцами сжимая подлокотники до легкой боли, не давая выхода подлинным эмоциям, которым впору было бы снести к чертям собачьим все его мнимые оправдания и показательную уверенность в том, что с ним Миллисент не сможет быть счастливой. Она сама решала, с кем могла бы быть счастлива. И уж конечно же, у нее было бы куда больше шансов на это самое счастье с человеком, который был с нею рядом всегда, чем с человеком, которого она еще ни разу не видела, но которого уже ненавидела так глубоко и так страстно, как может только женщина, не имеющая возможности любить и быть любимой из-за обстоятельств, - Нет, не понимаю, Азазель. Для кого это не имеет смысла? Для тебя? Для меня? Для кого? Или ты и правда считаешь, что для меня было бы лучше стать женой очередного рафинированного аристократа и зачахнуть в его доме, задохнуться от смрада безделья и повсеместной лицемерной глупости? – она закрывает глаза и в нервном жесте проводит по лицу руками. Искренне не понимает ни его слов, ни его мотивов, поднимает темные глаза на мужчину и устало склоняет голову к плечу, - А ты меня спросил? Ты моим мнением поинтересовался? Ты знаешь, что я чувствую и ощущаю? То, что ты – не он, не делает тебя хуже или лучше. То, что ты – не он, не лишает тебя моей любви, моей привязанности, меня самой. То, что ты не он – не значит, что я не люблю тебя. Нотт – это Нотт. Причем тут ты? Причем тут то, что ты чувствуешь? – она не переходит на повышенные тона, не кричит, не впадает в истерику, не плачет. Бессилие. Бессилие и непонимание – это все, что Миллисент ощущает сейчас. Она любила Азазеля. Не так, как нужно мужчине, который хотел бы быть рядом с женщиной, но в рамках того, что Бэгнольд всегда избегала любых видов привязанности, это значило слишком, непомерно много. А он этого не чувствовал, он этого не понимал. Не знал, что ей наплевать на все его сомнения, на все его страхи, не осознавал, что она бы почти любому мужчине предпочла бы его. Этого было мало? Этого было недостаточно? Почему? Бэгнольд не понимала и не хотела понимать.

- Позволь мне самой решать, с кем бы я смогла жить, а с кем нет. Кого бы я могла любить, а кого не могла бы. Из каких соображений ты делаешь такие выводы? Кто навел тебя на такие мысли? Или за годы общения со мной, ты так ничего и не понял, м? – она почти с интересом смотрит на мужчину, потирая подбородок тонкими пальцами и тем самым выдавая свое предельное раздражение, болью отдающееся в висках, - Мне объяснить тебе? Мне рассказать тебе о том, что вас всего двое? Двое мужчин, которых я готова признавать, двое мужчин, к которым я чувствую что-то помимо раздражения. Мне помочь тебе осознать степень всей трагедии, которая неизменно случится, когда я выйду замуж за очередного чистокровного ублюдка? Мне рассказать тебе о том, что он станет считать меня своей вещью, а я стану ненавидеть его так сильно, как это только возможно за один факт его существования. Ты любишь меня? Любишь, скажи мне? Тогда почему я выхожу замуж за другого? Тогда почему я обречена вечность провести с человеком, который мне омерзителен, когда могла бы стать женой того, кто дорог мне гораздо больше, чем мог бы себе представить?

Насколько значимой могла быть дружба между мужчиной и женщиной? Могла ли дружба между мужчиной и женщиной вообще быть значимой? И могла ли она быть настолько же значима, насколько была любовь? Миллисент не знала. Не знала, потому что в ее жизни нельзя было провести такого четкого разграничения, не знала, потому что в ее жизни не было абсолютного и недвусмысленного показателя, который отделил бы одно от другого, потому что то, что было между нею и Ноттом сводило ее с ума, временами заставляло сердце перестать биться, причиняло боль и доводило до белого каления, до самой грани, на которой Миллисент грозилась сойти с ума. Он не жалел ее чувств и не жалел ее привязанностей. Он просто хотел обладать ею – всецело и безраздельно и если Бэгнольд когда-то и слышала слова о любви из его уст, то эти слова были насквозь пропитаны жестокостью и самодовольным чувством обладания, что никак не вязалось с тем, что чувствовала сама Миллисент. Но она не могла отделаться от ощущения нужды в Ричарде, она не могла быть без него, не научилась существовать без его участия в своей собственной жизни, пусть даже зачастую это участие не доставляло ей ничего кроме боли. И это могло быть ее главной ошибкой, это могло быть ее главным испытанием, за которое она станет расплачиваться всю свою жизнь, но ничего поделать Бэгнольд не могла, даже если бы хотела. А она хотела. Потому что своей нелепой привязанностью, своей мнимой любовью к этому мужчине она роняла в грязь свое имя, она позволяла ему причинять ей боль, она позволяла ломать ее по своему усмотрению и на свой вкус. Позволяла делать то, за что любой другой мужчина поплатился бы своей никчемной жизнью. Позволяла и называла это любовью, хотя никогда не была уверена в том, что для Нотта является чем-то большим, чем просто еще одной девочкой, чья судьба для него ничего не значит. А рядом всегда был Азазель. Спокойный, легко воспринимающий ее слезы, капризы, чувствительный к ее боли, к ее переживаниям и ее чувствам. Никогда не эгоистичный и всегда верный своему слову не оставлять ее, пусть даже это слово было силком вытащено из одиннадцатилетнего мальчишки перед поездкой в Хогвартс. Она ценила это. Она действительно это ценила, потому что натура Миллисент была такова, что она не умела и не хотела верить людям и верить в людей. Азазелю она верила всегда и всецело. И в самого Азазеля верила ничуть не меньше, потому что это было единственным, что и правда имело для нее значение в тяжелые дни упоения собственным горем и собственным частичным безумством, до которого волшебница доводила себя день за днем только из-за чувств к Нотту, который глубину этих чувств оценить был не в силах. Почему тогда Миллисент никогда не смотрела на Забини как на объект вожделения? Почему не расценивала его как вероятную партию? Потому что Бэгнольл начисто была лишена того самого женского чувства, которое позволило бы ей нафантазировать так много всего, за что потом было бы стыдно. Она обладала чересчур критическим умом и этот ум расценивал не скрытую природу вещей, а лишь то, что было видно без всяких домыслов, дополнительного анализа и скрытых мотивов. Забини умело играл роль ее друга, ближайшего товарища, брата, на которого она всегда могла положиться. Никогда ничего от нее не ждал и никогда ничего не требовал. А Миллисент не умела быть другой, Миллисент не умела воспринимать отношения с людьми иначе, чем они выглядели первоначально. А первоначально ее отношения с Забини были такими, каким она видела их до сегодняшнего дня. Друзья. Лучшие, верные друг другу и своим словам. Для нее это было также просто и понятно, как трудно и чуждо для него. Но правда была в том, что Миллисент меньше всего на свете хотела бы заставить его переживать то, что он переживал все это время, правда была в том, что Бэгнольд любила его, а причинять боль любимым людям она не умела, не хотела и ни за что не стала бы, пусть даже она делала это ненароком много раз. И это было еще одной причиной, по которой она хотела бы знать то, что он скрыл от нее. И это было еще одной причиной, по которой она злилась из-за того, что он молчал. Она столько времени стремилась уберечь его от переживаний за себя, она столько времени делала все возможное для того, чтобы их отношения не мешали его жизни, что узнав о его чувствах, Миллисент не знала, как ей следует себя повести. Просить его простить ее? Это было бы верным. Но настолько же глупым, насколько все то, что она могла бы сказать и сделать, потому что годы прошли, а ее проницательности не хватило на то, чтобы увидеть главное. Она винила себя за это. Винила весь тот час, что шел этот разговор, винила все то время, что тяжесть на сердце сдавливала грудную клетку, образовывая ком в горле. Она молчит. Не пытается отстраниться и смотрит прямо ему в глаза – без страха, без сомнения, несмотря на то, что его ярость была очевидно. Миллисент не отрывает взгляда, Миллисент не боится. Обида все еще заливает разум и душу, мешаясь с гневом и неизменным отчаянием, от которого ей было трудно дышать. Она только трет ладони, размазывая его кровь по своей коже, вздрагивает и трет снова. Опускает глаза в пол, закрывает и молчит. Молчит, потому что не знает, что ей следует сказать. У него за эти годы было намного больше времени для понимания ситуации, чем у нее. А Миллисент привыкла прежде пускать в ход жестокие жернова разума, а затем уже чувства и эмоции. Сейчас против воле последние превалировали над первым и она никак не могла взять себя в руки. Хотелось устроить истерику, хотелось кричать на него, хотелось плакать. И в то же время хотелось уйти и оставить его одного просто за то, что он не был достаточно милосерден для того, чтобы рассказать ей правду. Кто знает, как было бы все на самом деле, если бы однажды он озвучил то, что она узнала только сейчас. Быть может, в ее жизни уже не было бы Нотта, не было бы той боли и тех сомнений, что были сейчас.
- Ты не давал мне никакого шанса и даже не пытайся оправдывать себя таким образом, потому что шанс это когда ты даешь человеку выбор. Какой выбор был у меня? Откуда мне было знать, что ты не пускаешь слюни по Мэри-Джейн с седьмого курса Слизерина по сей день? Откуда мне было знать, что одна из твоих любовниц – не твоя будущая жена в недалеком будущем. Откуда? Кто сказал мне, что ты испытываешь ко мне нечто большее, чем братские чувства, которым ты дал волю, когда на матче искромсал того мерзавца, что оставил шрамы у меня на коже? Откуда, скажи мне? Это называется шанс? Это называется выбор? Ты оставил меня в неведении вместо того, чтобы сказать то, что должен был сказать уже давно. А хотела знать, Забини. Слышишь меня? Я бы хотела это знать, потому что ты этого никогда не поймешь, но во многом ты мне дороже, чем он, просто потому что он никогда даже не попытается понять меня так, как понимаешь и знаешь меня ты. Но тебя ведь это не интересует, правда? Не интересует, ведь ты уверен, что я бы отдала предпочтение ему, если бы знала, - она не спрашивает, констатирует факты, от которых так сильно колет в груди, что становится трудно дышать. Ей больно от его непонимания. Ей страшно от его поведения. Ей непонятно, зачем все это, если он решил все уже много времени назад. Миллисент зла. И она не может объяснить ему причины своей злости, как не может объяснить их самой себе. В мгновение ока ее вера в Забини пошатнулась, ее вера в них обоих дала трещину и Бэгнольд не знала, что ей делать дальше. Бэгнольд, всегда уверенная, всегда имеющая тысячи вариантов и миллионы вариаций не знала, что ей делать дальше. Встать и уйти? Не видеться с ним никогда больше? Она так не могла, пусть это было бы разумно.
- Ты не первый, кто мне это обещает, Азазель, - она усмехается как-то тяжело. Нотт уже обещал убить ее жениха как только наступит время, точно так же как обещал убить любого, кто осмелится к ней прикоснуться хоть пальцем. Миллисент все помнит, Миллисент ничего не забыла. Выдыхает тяжело и протягивает руку, чтобы поймать светло-голубую коробочку, в которой увидит то, что и ожидала увидеть. Не слишком ли поздно только? Не слишком ли поздно он опомнился? Не слишком ли поздно взял в толк то, что ему следовало бы понять уже очень давно? Миллисент усмехается. Тяжело, грустно усмехается и поднимает на мужчину глаза, - Это предложение, Забини? – она поднимается из кресла, оставляя кольцо лежать на подлокотнике кресла, - А что делать будешь, если я соглашусь? Снова скажешь, что я уже давно все решила?

Она дрожала от его слов, она дрожала от его взглядов, она дрожала от его близости, потому что впервые столь явно ощущала, что он делает и говорит не то, что делал и говорит обычно, а от этого Миллисент явственно чувствует, как начинает терять контроль над ситуацией и доселе не казавшейся простой. Ей страшно. Ей страшно от того, что еще может сказать и сделать теперь, когда она все знает и ему уже нечего терять, ему уже нет нужды прятаться за глупыми оправданиями, сомнениями и надуманными страхами. Впервые Бэгнольд ощущала себя рядом с ним совсем иначе – тяжело, больно, страшно, почти безнадежно, впервые рядом с ним Бэгнольд чувствовала себя лишней в то время как в самом деле была ему нужна. Волшебница даже не взялась бы объяснить какофонию своих чувств и эмоций. Она просто знала, что не может сейчас встать и уйти, а это было слишком мощным показателем того, что что-то не так. Отсутствие возможности сделать то, что ставит точку единожды и навсегда указывало на то, что Миллисент просто не хочет ставить этой точки, Миллисент просто не хочет заканчивать то, что для нее только началось. Она знала, она прекрасно знала, что ей следует сделать, что ей следует накричать на него, обвинить в предательстве, разрыдаться, отвесить пару пощечин, а затем убежать в попытке скрыться от собственных слабостей. Именно так бы поступила любая рафинированная аристократка всей проклятой Великобритании, но только не Бэгнольд. Она не привыкла прятаться от трудностей, он того, что смущало ее, от того, что заставляло сердце сжиматься, от того, что причиняло боль. И Азазель это знал и каждым своим словом испытывал ее на прочность, хотя Миллисент с каждой фразой все лучше ощущала, что она вот-вот сорвется, что у нее вот-вот не хватит сил противиться колким словам, рвущимся с языка. Она итак слишком многим перед ним виновата и причинять еще больше боли, еще больше страданий, еще больше тревог не может, не хочет и ни за что не станет. Потому что он мог считать что угодно, он мог надумывать себе все, что придет ему в голову, он мог мучить себя своими же домыслами до конца своей жизни, но она любила его, она дорожила им, она боялась не просто его потерять, но сделать что-то, что его ранит, пусть даже это казалось ему ненормальным и неестественным лишь из-за того, что она любила Нотта. В какой-то момент Миллисент даже стало жаль, что он узнал об этом, что слышал о нем так много, что был осведомлен о том, о чем ему не следовало бы быть осведомленным. Бэгнольд чувствовала острую потребность уйти. Уйти не для того, чтобы проставить точки, уйти для того, чтобы все обдумать и сделать выводы, разложить по полочкам все уже произошедшее и все то, чему еще только доведется произойти, а она знала, что произойдет еще слишком многое, прежде чем она сможет с точностью сказать, что следует делать дальше. Одно Миллисент знала точно без всяких излишних обдумываний – она не хотела терять Забини, она не хотела его отпускать. Он был ей нужен. Она не представляла своей жизни без него, без его участия, без его насмешек, советов, без него самого. И он мог в это не верить, он мог в этом сомневаться. Мог. Но он не мог отрицать, что за годы их знакомства стал для нее слишком многим, стал для нее гораздо большим, чем сотни людей вокруг. Быть может, он не умел ценить этого, быть может отрицал важность своей роли, но зато Миллисент умела ценить, зато Миллисент знала насколько он ей нужен и еще будет нужен. Она без него не сможет. Кто возьмет ее за руку, когда сил больше не будет терпеть и биться в бесконечной схватке с самой жизнью? Кто будет рядом с укоризненным взглядом, когда она совершит очередную непоправимую ошибку? Кто убедит в том, что все будет хорошо? Кто? Никто больше, потому что Миллисент не знала людей, которым могла довериться также, как доверилась когда-то ему. Этого было мало? Это не было доказательством того, что он был частью ее жизни, частью ее самой, ее сути, ее сущности? Это ли не главное подтверждение? Или этого было недостаточно? Бэгнольд хотела спросить, она правда хотела знать ответ на эти вопросы, потому что это объяснило бы ей многое, рассказало бы о том, насколько хорошо он изучил ее за эти годы, насколько хорошо понял. Но она не смела спрашивать, не смела разжигать в нем еще больший гнев, еще большую обиду, не смела причинять ему боль, потому что не хотела, потому что он значил для нее гораздо больше, чем тысячи и сотни тысяч вопросов, повисших между ними именно в настоящую минуту.
- Азазель, пожалуйста, - тихо произносит Миллисент, в очередном жесте собственной беспомощности проводя по бледному лицу, - Пожалуйста, не надо. Я никогда не сравнивала тебя с ним. Тебе трудно понять, да, но у вас не могло быть и нет никакой конкуренции отнюдь не потому что ты значишь для меня меньше, или я люблю тебя меньше, чем его. У вас не могло быть и нет никакой конкуренции, потому что ты всегда стремился оградить меня от боли и страданий, в то время как он осознанно их причинял. И если бы тебе хватило смелости сказать мне то, что я узнала только сейчас – я бы давно была твоей женой, я бы никогда не вспомнила о его имени, потому что все было бы совсем иначе. И ты знаешь это, - она выдыхает и вцепляется пальцами в собственные локти, силясь не сказать слишком много, силясь подобрать нужные слова, чтобы только не причинить ему боли, чтобы только не сказать чего-то, что заставит его страдать. Она знала, осознавала степень своей вины в полной мере и степень этой вины была огромна. Сможет ли Миллисент собрать осколки того, что между ними? Сможет ли впервые сделать все так, как нужно не ради себя самой, а ради него? Сможет ли разглядеть все те грани их отношений, что были доселе скрыты? Она не знала. Она боялась очередных своих ошибок и привыкала к новому Азазелю, к Азазелю каким она его еще не знала, к другим его прикосновениям, к другой его близости, к другим его чувствам. Откликалась на каждое касание легкой дрожью, отвечала на поцелуй непривычно робко, нерешительно, осторожно, обнимала его трепетно, но болезненно явственно, как не обнимала никогда доселе. И боялась. Боялась последствий, боялась того, что это разрушит их отношения такими, какими она их знала, разрушит ее понимание, разрушит их обоих. Но не отступалась. Не потому что это было вне ее характера, не потому что боялась обернуться назад, а только потому что происходящее было удивительно правильным, естественным, нормальным. То, что раньше могло бы показаться форменным безумием обретало свой особенный смысл и Бэгнольд не взялась бы сейчас объяснить почему именно так, почему с ним, почему спустя годы. Так много слов, так много воспоминаний, так много пережитого, а она чувствует такие его прикосновения впервые, такие слова слышит впервые, так ощущает стук его сердца впервые. Боится? Нет. Отступает? Нет. Сомневается? Уже нет. Слишком много сказано, слишком много сделано, слишком много, чтобы теперь она ощущала хоть что-то кроме его близости, его тепла, его прикосновений.

Что же ты делаешь, Миллисент? Зачем ты растравливаешь его душу, зачем даешь надежды, которым не суждено будет сбыться потому что ты обещана другому, сердцем отдана лишь Нотту и не сможешь отойти от этого даже если очень захочешь? Зачем ты причиняешь боль ему, но еще больше самой себе? Зачем делаешь то, что после вызовет столько вопросов, столько немого непонимания, что ты неизменно потеряешь Азазеля, потеряешь лучшего из мужчин, которые когда-либо были рядом с тобой? Зачем ты совершаешь те самые ошибки, которые поставят точки в отношениях, без которых ты не смыслишь своей жизни, не видишь будущего? Он ведь всегда был рядом с тобой. Что ты станешь делать после этого? Бросишь Нотта, разорвешь помолвку с женихом и сбежишь с Забини во Францию? А если нет, то на что ты рассчитываешь, какие перспективы видишь? Никаких. Она и правда ничего не видела в их будущем, потому что какие бы чувства он к ней ни испытывал, что бы ни ощущала она сама, моменты были упущены, годы уже ушли, возможности разрушены и они оба это знали. Миллисент не сомневалась. Целуя его, мягко обнимая за шею и откликаясь на каждое новое прикосновение, она не ощущала страха, или сомнения, хотя ей следовало бы их ощущать. Все происходящее казалось удивительно правильным и непомерно логичным, хотя ни тем, ни другим не было. Все самое ошибочное совершается проще всего, все самое страшное не вызывает у нас никаких сомнений, потому что в путах собственного непонимания и нежелания разбираться в ситуации мы делаем то, что кажется разумным именно на настоящий момент, не размышляя о будущем, не думая о последствиях. А последствия их поступка, последствия этого вечера могли быть чудовищны. Даже если Нотт ничего не узнает, даже если Забини не пострадает от его руки, то совершенно неясно было, что делать с ее помолвкой, как поступить с их отношениями, которые перешли на новый уровень так внезапно, что Миллисент терялась. Терялась в его объятиях, растворялась в мягких прикосновениях его губ к коже, чуть дрожащими руками расстегивая пуговицы рубашки. Его близость сводила с ума, его касания заставляли волшебницу сомневаться в реальности происходящего, потому что ей все казалось, что этого не может быть между ними на самом деле. Тревога как фон происходящего уходила на задний план, не имея столь принципиального значения именно сейчас, когда его вкрадчивый шепот обжигает кожу, просачивается сквозь нее и с кровью разносит блаженное тепло по телу. Миллисент знала, что это неправильно, Миллисент разумом осознавала, что ей нужно отступить, отречься, уйти и забыть об этом навсегда, но она не могла. И не могла не потому что была прижата к стене и не имела физической возможности, не могла, потому что не хотела, не могла, потому что это легкое, разумное и простое казалось немыслимо правильным именно сейчас. Ей не хотелось разбираться в их отношениях, ей не хотелось думать о том, что будет дальше, ей не хотелось больше в ночной тьме собственной комнаты лить слезы по Нотту и из-за Нотта. Не хотелось. Ей хотелось легкости, хотелось простоты, хотелось понимания, а это то, что она всегда находила только с одним человеком – с Забини, рядом с Забини, в его обществе и в беседах с ним. Это было чудовищно – давать ему надежду на то, что все изменится, на то, что между ними теперь все будет иначе, но они оба должны были понимать, что это не так, что никто не позволит им быть вместе, даже если им доведется принять это решение. Если им помешает не Ричард, помешают ее родители, которые и без того обеспокоены положением рода после скандала с Ноттом и которые ни за что теперь не станут расторгать помолвку ради той, что была расторгнута много лет назад. Быть может, если бы уверенности Миллисент хватало, быть может если бы она была уверена в том, что все идет так, как должно было идти, она бы приложила несоизмеримое количество усилий для того, чтобы это изменить. Но она не была ни в чем уверена, она сомневалась, она боялась. Сию секундная уверенность не была основой для уверенности дальнейшей, но именно ей она следовала, именно ей доверялась, именно благодаря ей сейчас откликалась на ласки мужчины, о любви и страсти которого никогда даже и подумать не могла все эти годы. Миллисент неторопливыми движениями мягко скользит по его телу руками, прикрывая глаза и с упоением отвечая на поцелуй, пальцами гладит по щеке, очерчивает скулы, проводит нежными прикосновениями по подбородку, шее и обнаженному торсу. Она хочет сказать ему так много, так о многом хочет спросить, так о многом поинтересоваться, но молчит, словно опасаясь испортить момент, испортить снова, как она наверняка портила много раз за все эти годы, не зная о его чувствах, не зная о том, что он может воспринимать ее иначе, нежели как просто подругу, коей она всегда ему была. Миллисент только приподнимается на носочках и вновь касается его губ своими губами в мягком, нерешительном поцелуе, в котором испаряются ее сомнения, тревоги, ее страхи и ее боль